Житинский Александр "Снежная почта"

Большинство стихов, собранных в этой книге, публикуются впервые, хотя написаны 25, 30 и более лет назад.

Поэтически путь от начала и до конца, пятнадцать лет молодости, своеобразный документ эпохи шестидесятых и семидесятых, грусть и отчаяние, любовь и надежда — всё это осталось в стихах, которые дождались своего часа и теперь покидают автора.


Подборка стихотворений из книги:

* * *

Вот на лестнице хлопнула дверь.
Ты шагам торопливым поверь
И по скрипу ступеней сумей
Угадать мою тень у дверей.

Вот подходит назначенный час,
А на лестнице — десять пар глаз,
И ушей десять пар — у стены
Караулят запретные сны.

Что же сердце не бьется в груди?
Ах, как страшно к порогу идти!
Страшно дверь, как лицо, распахнуть
И надежде навстречу шагнуть.

Но никто у дверей не стоит.
Только кот на ступеньке грустит.
Только мужа бранит дотемна
За соседнею дверью жена.

1965

* * *

Я виноват перед тобой.
Пришли мне в утешенье
Листок бумаги голубой
В день моего рожденья

Пускай ко мне он прилетит
Морозным ясным утром,
Когда на крышах снег блестит
Хрустящим перламутром.

Когда дыхание, клубясь
Коротким разговором,
Плетет невиданную вязь
Игольчатым узором.

Я перечту твои слова
Раз десять, и не сразу
Поймет хмельная голова
Написанную фразу.

Увижу на краю листа
Зачеркнутое слово,
И круговая пустота
Меня охватит снова.

Потом я молча буду ждать,
Когда наступит вечер,
И можно будет зажигать
Рождественские свечи.

Затеят огоньки игру,
Качаясь и мигая,
И будет виться по двору
Метелица сухая.

1966

* * *

Моя больная муза
Явилась на порог.
— Зачем пришла, обуза?
— Не выполнен оброк.

— А много ли оброку?
— Сполна не заплатить.
Стране, надежде, Богу
Ты должен угодить..

— Страна меня не знает,
Надежды нет давно,—
По кабакам гуляет,
А Богу все равно.

— Скорей плати по счету,
Выкладывай товар!
Да мне не позолоту,
А золото давай!

— Мне золота не жалко.
Напрасная цена.
Гадала мне гадалка,
Неволила весна.

По линиям лиловым
Гуляет шум и гам.
Я музыкой и словом
Оброк тебе отдам.

Я слово это выну,
Его дугою выгну
И радугой зажгу.
И горем, как заплатою,
Его я запечатаю
И радостью зашью.

1967

* * *

Сердце спать не дает,
Все стучит да стучит.
Это времени ход
Током крови звучит.

Тяжело сироте
Алым светом дышать,
Новый день суете
В тесноте возвещать.

Из артерий и вен
Льется дым на стекло.
Дай мне слово взамен,
Чтобы свечкой зажгло

Ледяных петушков
И скорлупки, и сны,
Словно ключик в ушко
Деревянной луны.

1967


* * *

Знай, что я еще другой,
Не такой, как тот, старинный
Пастушок с печалью длинной
И печатью восковой.

Знай, что я еще могу
Весь рассыпаться на части,
Если глиняное счастье
Улыбнется пастуху.

В ожиданье перемен
Или скорого ответа
Не сворачивай на лето
Этот пыльный гобелен.

Знай, что я уже готов
Жить на шелковой подкладке,
Уважая все порядки
Карамельных городов.

1967

* * *

Хорошие люди, читайте хорошие книги!
На стертых страницах зеленый царит полумрак,
Там плещут моря, затеваются балы, интриги,
Крадется по городу серый с прожилками враг.

Там сразу не скажешь, какой из миров нереален.
Надейся на детство, а правду подскажет строка.
Почетному слову ты будешь слуга и хозяин —
Стесненным дыханьем свинцовая пыль дорога.

Когда буквоеды-филологи насмерть рубили
Священные рощи олив на библейских холмах,
И песни Гомера, покорные, словно рабыни,
Сгорали смешно и позорно у них на губах,

На каждое слово броню толстозадого смысла
Навешивал школьный заслуженный архиерей
И мелом стучал по доске, но не вышло, не вышло!
Посмейтесь над ним, покорители книжных морей!

И дрожь узнавания наивернейшего слова,
И собственный лепет без голоса, без пастуха
Испробуйте снова, счастливцы, испробуйте снова,
Пока острый глаз и пока перепонка туга!

1967

ЧИНОВНИК

Не суди меня строго,
Я не царь, не герой.
В канцелярии Бога
Я чиновник простой.

Вот бреду я устало
Над невзрачной Невой,
Заморочен уставом,
Одурачен молвой.

Тень Петра и собора
Укрывает меня
От соблазна и спора
Уходящего дня.

Я, потомок и предок
Петербургских повес,
На Сенатской был предан,
На Дворцовой — воскрес.

Где-то скрыты пружины
Тех немыслимых лет.
Я не знаю причины,
Только вижу ответ.

Но темны и невнятны
Города и века,
Как чернильные пятна
На сукне сюртука.

1968


ВОЕННЫЙ ОРКЕСТР

Играет военный оркестр.
Глазам непривычно — так близко
Надраенный мелом до блеска
Сияет военный оркестр.

Как птица, головку склонив,
Флейтист изогнулся, обманщик,
А рядом пыхтит барабанщик,
Рукой поправляя мотив.

Построенный в ровный квадрат,
Настроенный по камертону,
Вступает в опасную зону
Оркестра военный отряд.

До первого крика, до слов:
«На приступ!» — он музыку боя
Выводит валторной, трубою,
И каждый в атаку готов.

Что смерть, если кто-то другой
Подхватит, как песню, винтовку —
Флейтист, наклонивший головку,
Трубач, призывающий в бой?

И сам дирижер на пеньке,
Как снайпер, прицелившись точно,
Поставит последнюю точку
Карающим жезлом в руке.

1969


НОЧНОЙ АВТОБУС
Маленькая поэма

Глебу Семенову


Автобус вздрогнул и пошел,
Угрюмый, как таран.
Он разрезал ночной туман
Ножами острых фар.
Вот вдалеке возник пожар:
Медлительный закат
Бросал насторожённый взгляд
На дальние поля.

Лежала стылая земля,
Продутая насквозь.
Мы с ней так долго были врозь,
Что я забыл язык.
И голос сник, и глаз отвык
От серых деревень,
Бросающих косую тень
Почти за край небес.

Невидимый и мрачный лес,
Клонящий в сон мотор
Меня втянули в разговор,
Намеченный едва.
Блестела редкая трава
За световой стеной,
Посапывал сосед ночной
На жалобный манер.

Откуда взялся тот размер,
Которым говорю?
Губить вечернюю зарю
Поможет странный ямб,
Хромающий при свете ламп,
Как пьяный инвалид, —
Кривая тень его летит,
Перемещаясь вбок.

Печален родины урок,
Ночной тревожный гул.
И ты, покуда не уснул,
Все голову ломай.
Автобус мчится на Валдай,
Ямщик припал к рулю,
И те, которых я люблю,
Покинули меня.

Что было ясным в свете дня,
Обманчиво-простым,
Тяжелым воздухом густым
Мне сдавливает грудь.
Куда лежит незримый путь?
Кто караулит нас?
Еще один огонь погас,
Последний, может быть.

Но надо жить, и надо плыть
Среди кромешной тьмы,
Спешить от лета до зимы,
До старости — туда,
Где светит дикая звезда
Над родиной моей...
Нет, не туда, еще левей,
Еще больней, еще...

Соседа вечное плечо,
Его могучий сон
Напоминают: есть резон
Послушать голоса.
Когда слипаются глаза,
Когда покой и тишь,
Не спать, не спать, а слушать лишь
Души неясный звук.

И я не знал душевный мук
И спал беспечным сном...
Вот промелькнул аэродром:
Огромный бензовоз
В огнях посадочных полос,
Тревожащих лицо,
Как мамонт, загнанный в кольцо,
От ярости дрожал...

И я не жил еще — бежал,
Блистательный спортсмен,
Еще готов был на размен
И сердца, и ума,
Еще как будто ждал письма,
В котором некий бог
Уведомить меня бы мог,
Что вот я — победил.

Но триста лошадиных сил
Хрипели в глубине,
Деревни спали в стороне
И ночь была сильна.
Лежала целая страна,
Храня слепой покой,
Но не дотронуться рукой
И не остановить.

Летим, плывем... «Куда ж нам плыть?»
Неслышимы никем.
В нагроможденье вечных тем
И вечных неустройств.
Душа полна ненужных свойств,
Сосед мой крепко спит,
Но тот, кто Богом не забыт,
Не должен век смежать...

Еще не утро, но дышать
Приятно самому.
Прилежно рассекая тьму,
Увидеть робкий свет.
Автобус встречный сотню лет
Оставил позади,
А ты оставил боль в груди,
И значит, — уцелел..

Встречай рассвет! Немного дел
Достойных, чтобы жить,
Спешить, и память ворошить,
И выживать с трудом.
Но если пересохшим ртом
Не повторять слова,
То потеряешь все права
На завтра, на потом.

Август 1970 г.


ПРОИСШЕСТВИЕ

В ночном трамвае умер человек.
Он, словно тень, без крика или стона
Упал в проходе, не сомкнувши век,
Прижав щекой ребристый пол вагона.

И вот, когда он замер, не дыша,
И равнодушно вытянулось тело,
Его душа тихонько, не спеша
В открытое окошко улетела.

Она была невидима тому,
Кто наблюдал за внешностью явленья,
Кто видел только смерть и потому
Расценивал все с этой точки зренья.

На самом деле было все не так:
Тот человек нелепо не валился,
Трамвай не встал, и не звенел пятак,
Который из кармана покатился.

Подробности тут были ни к чему,
Они изрядно портили картину.
И мало кто завидовал ему,
Вступившему в иную половину.

Его душа существенна была.
Она одна в тот миг существовала.
Расправив два невидимых крыла,
Она уже над городом витала

И видела встающие из тьмы
Тьмы будущих и прошлых поколений,
Всех тех, кого пока не видим мы,
Живя по эту сторону явлений.

1971


ПАМЯТИ НИКОЛАЯ РУБЦОВА

«На темном разъезде разлуки
И в темном прощальном авто
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто...»
Н. Рубцов

В Вологде весело пляшут,
В Вологде вволю поют.
В ситцевых платьях Дуняши
Вологду горькую пьют.

Кто мне покажет до нитки
Этот платок расписной,
Этот сугроб у калитки,
Месяца серп над сосной?

Ветер, приляг у порога!
Пес добродушный, приляг!
Дальняя вышла дорога
И потерялась в полях.

Нету над Вологдой песен.
Ветер гудит о своем.
Снег был горяч и чудесен
Кровью, дымящейся в нем.

Январь 1971 г.


У ПЕТРОПАВЛОВКИ


У Петропавловки, где важно ходит птица,
Поваленное дерево лежит.
Вода у берега легонько шевелится,
И отраженный город шевелится,
Сто раз на дню меняя лица,
Пока прозрачный свет от облаков бежит,
Горячим солнцем заливает шпили
И долго в них, расплавленный, дрожит.

Скажи, мы здесь уже когда-то были?
По льдистым берегам бродили
И слушали вороний гам?
Наверно, это вечность нас задела
Своим крылом. Чего она хотела?
И эта льдинка, что к твоим ногам,
Задумчивая, подплыла и ткнулась —
Она не берега, она души коснулась,
Чтоб навсегда растаять там.

Живи, апрельский день, не умирая!
Еще и не весна — скорей, намек
На теплый солнечный денек,
Когда, пригревшись, рядом на пенек
Присядем мы, о прошлом вспоминая
И наблюдая птицу на лету.
Когда увидим в середине мая
Поваленное дерево в цвету.

1971

* * *

Предчувствие любви прекрасней, чем любовь.
В нем нет упрека,
Нет шелухи ненужных слов
И повторения урока.

Что там случится? Камень и вода,
Да ночи перстенек мерцает.
Предчувствия знакомая звезда
Горит, смеется, тает...

Ты так свободен в мыслях, что порой
Чужой переиначиваешь опыт,
И сердце, увлеченное игрой,
Заранее воспоминанья копит.

И видит улицу и дом,
В котором на ночь окна тушат,
Где лестницы имеют уши,
И двери отпираются тайком.

1971

* * *

Затворница! В коробке телефона
Неверный отзвук прозвенит.
Тебе пора проснуться, Персефона,
Обидится Аид.

Несчастлива случайная победа,
Но поражение страшней.
Прикованная к скалам Андромеда,
Обидится Персей.

Мне кажется, что преданность — измена,
Но только головою вниз.
Отдай другому яблоко, Елена!
Обидится Парис.

Уставшему от суеты и крика
И отворившему окно
Орфею — кто там сзади? Эвридика? —
Орфею все равно.

1971


ДЕРЕВО

Я жизнь проживу такую,
какую смогу.
Когда мое сердце
вырвется на бегу,
Когда тишина наступит,
и упадет звезда,
Вырастет дерево
из моего следа.

Я жизнь проживу —
дыханье закончит вдох,
Чтоб я, даже мертвый,
последний шаг сделать мог,
Чтобы упасть лицом
и слышать, как за спиной
Вытягивается дерево
тонкое
надо мной.

Я жизнь проживу такую,
какую смогу.
Лица не сберечь —
сердце свое сберегу,
Корнями сосудов
опутанное в клубок,
Чтобы взошло мое семя,
и деревом стал росток.

1971

* * *

За окном дожди грибные
Утром, вечером и днем.
Если б не жил я в России,
Я бы тоже стал дождем.

Я бы тучкой синеватой
Проплывал над той страной,
Где родился я когда-то
Перед прошлою войной.

Я смотрел бы долгим взглядом
На Россию с высоты.
Все деревни были б рядом,
Все дороги и мосты,

Все леса, поля и нивы...
И повсюду на Земле
Люди жили бы счастливо,
Улыбаясь снизу мне.

Плыл бы я дождем желанным,
А потом когда-нибудь
Я упал бы безымянным
Тихой родине на грудь.

1971

ЧЕКИСТ

Чекист сидит, на водку дышит,
Дрожит могучая рука.
Он ничего вокруг не слышит,
Он вспоминает про ЧК.

Он вспоминает, как с отрядом
Он бандам двигался вослед,
Как вызывал его с докладом
Железный Феликс в кабинет.

Он тоже был тогда железный
И храбро дрался за народ.
А вот теперь он бесполезный
Сидит на кухне, водку пьет.

1972

ЧЕПУХОВЫЕ СТИХИ

На носу у дяди Феди
Вырос форменный удав.
Дядя Федя съел медведя,
В зоопарке увидав.

Вот идет он, пролетарий,
Воздух нюхает змеей.
Весь небесный планетарий
У него над головой.

Воздух чист, как умывальник.
Дядя Федя ест озон.
Он фактический ударник
И пострижен, как газон.

А за ним идет машина,
На ходу жуя овес.
Дядя Федя не мужчина,
Он пыхтит, как паровоз.

Свет идет от дяди Феди,
Как от лампочки в сто ватт.
В дяде Феде все медведи
Зычным голосом трубят.

А удав головкой вертит
И сжимается в кольцо.
У питона, как у смерти,
Неприличное лицо.

1972

МОЛИТВА

Жить по вашим законам — увольте!
Пусть я буду по горло в дерьме,
Хуже негра в республике Вольте,
Горше узника в черной тюрьме.

Пусть я буду последним из нищих
Или первым шутом у ворот.
Пусть свинцовой толпой в сапожищах
Мою душу растопчет народ.

Пусть друзья от меня отвернутся
И семья проклянет навсегда.
Пусть никак от греха не очнуться,
А потом не сгореть со стыда.

Пусть я буду с любимой в разлуке,
Пусть умру я, как зверь, в стороне,
Жизнь сгубив на бесцельные звуки...

Боже мой, протяни ко мне руки,
Протяни свои руки ко мне!

1972

ПОДРАЖАНИЕ ПУШКИНУ

Какое счастье — быть свободным
От разговоров, от статей,
От книг с их жаром благородным,
От любознательных друзей,
От развлечений, от погоды,
От женщин, Бог меня прости! —
От вдохновения, от моды
И от работы до шести.

Какая радость — жить счастливым
Для разговоров, для друзей,
Для книг с их миром молчаливым,
Для праздников, для новостей,
Для размышлений, для природы,
Для женщин, черт бы их побрал! —
Для вдохновенья, для свободы,
Которой так и не узнал.

1972

ТИХОЕ СЕРДЦЕ

В темном провале колодца
Светит живая вода.
Тихое сердце не бьется,
Только вздохнет иногда.

Плоти комочек несчастный
Величиною с кулак.
Чем-то душе сопричастный
Тайный о времени знак.

Слышу, как медленной кровью
Ты прорастаешь во мне.
То, что казалось мне новью,
Все для тебя в старине.

Если поспешного пыла
Полон я в утренний час,
Шепчешь ты: «Все это было.
Все это было не раз.

Нам суждено повториться
Даже в предчувствиях, но
Этой водою напиться
Тоже не всем суждено».

1972

ЗАПИСЬ В ДНЕВНИКЕ

Вчера мой сверстник в форме капитана,
Вернувшийся на днях из Казахстана,
Где расположен Энский полигон,
(Не дай мне, Боже, выболтать секрета!)
Рассказывал, как действует ракета,
Причем, весьма был этим увлечен.

Он говорил, не в силах скрыть азарта,
Что зрелище ракеты после старта
Божественно и полно красоты.
Земля дрожит, трава на ней дымится,
Горит... Тебе такое, мол, не снится!
(Он незаметно перешел на «ты».)

И странно — я, певец разоруженья,
Не смог унять душевного движенья,
Представив этот грохот и полет.
Так что же сердце заставляет биться?
Неужто жажда крови и убийства,
Что в глубине души моей живет?

Скорее, здесь мальчишеское что-то:
К оружию пристрастье и охота
Зайти, как в детстве, в ярмарочный тир...
Я сверстника разглядывал, тупея.
Запомнились зачем-то портупея
И новенький, с иголочки мундир.

1972

* * *

Счастливые стихов не пишут
Ни в будни, ни по выходным.
Они рождаются и дышат
Счастливым воздухом своим.

Спокойные и трудовые,
Приученные ко всему,
Им эти точки, запятые,
Им эти строчки — ни к чему.

У них иное время быта,
Иная светит им звезда.
И что прошло — то позабыто,
А что случится — не беда.

А ты, растерзанный на части
Печалью, ложью и стыдом
Себе изобретаешь счастье
На трудном листике пустом.

1972

* * *

Несчастные люди — поэты,
Которых не слышит никто.
Блокнот, карандаш, сигареты
В дырявом кармане пальто.

Стоит он на Невском проспекте
И смотрит на время свое,
Решая, в каком же аспекте
Ему трактовать бытие?

На вид ему где-то под тридцать,
И труден решительный шаг...
А время идет, как патриций,
Надменное, с ватой в ушах.

1972

* * *

Я с радостью стал бы героем,
Сжимая в руке копьецо.
Светилось бы там, перед строем,
Мое волевое лицо.
Раскат офицерской команды
Ловлю я во сне наугад,
Пока воспаленные гланды,
Как яблоки, в горле горят.

Я стал бы героем сражений
И умер бы в черной броне,
Когда бы иных поражений
Награда не выпала мне,
Когда бы настойчивый шепот
Уверенно мне не шептал,
Что тихий душевный мой опыт
Важней, чем сгоревший металл.

Дороже крупица печали,
Соленый кристаллик вины.
А сколько бы там ни кричали —
Лишь верные звуки слышны.
Ведь правда не в том, чтобы с криком
Вести к потрясенью основ,
А только в сомненье великом
По поводу собственных слов.


Молчи, наблюдатель Вселенной,
Аструном доверчивых душ!
Для совести обыкновенной
Не грянет торжественный туш.
Она в отдалении встанет
И мокрое спрячет лицо.
Пускай там герои буянят,
Сжимая в руке копьецо!

1974

* * *

Ну что еще сказать? Что снова жизнь прекрасна?
Что ветер над Невой все так же свеж и крут?
Что думать можно всяк, но говорить опасно
И спрятаться нельзя на несколько минут.

Казалось бы, родней не выдумать пространства.
Тянись к нему душой и воздухом дыши.
Истории пиши, где миг и постоянство
Сливаются в одно — и оба хороши.

Но родина стоит на глинах и суглинках,
Лежит тяжелый пласт, неслышим и незрим.
Оглянешься вокруг — и грусть, как на поминках.
Кому я говорю? Кому мы говорим?

Ну что еще сказать? Что жизнь прожить достойно
Случается не всем? Что истина внутри?
Но если не молчишь, то говори спокойно,
И если говоришь, то тихо говори...

1975

* * *

Век не знает удачи.
Утомлен пустотой,
Он, как мальчик, заплачет
Над своею мечтой.

Рассыпая игрушки,
Заводные слова,
Он услышит, как пушки
Утверждают права.

Он услышит раскаты
Победительной лжи
На фанерном плакате,
Что закрыл этажи.

Там на площади бравой
Оркестрантов семья
Тешит головы славой
Октября, ноября.

Расступитесь, витии!
Эти беды — не вам.
Все печали России —
Городам, деревням,

Матерям и солдатам,
Что в тревожном строю
Верят чисто и свято
Октябрю, ноябрю.

1976

МАШЕ

Австралия по небу плавала,
Как облако с теплым дождем,
А Маша сидела и плакала,
И маму искала на нем.

Уехала мама в Австралию,
В Канберру, в такую дыру!
Ведет она жизнь очень странную
И прыгает, как кенгуру.

Вот с облаком мама сливается
И тонет в стакане вина.
С любовником Маша спивается,
Уходит от мужа она.

Над жизнью проклятие вечное
И в теле любовная дрожь...
Австралия, дура сердечная!
Да разве ж ты это поймешь?!

Пока в океане купается
Далекая эта страна,
Россия, как Маша, спивается
И плачет, как Маша, спьяна.

Никто ее душу не вылечит,
Ее дочерей не спасет...
Вот мама приедет и выручит,
И разных зверей навезет.

1976

МУЗЫКА

Памяти Д. Д. Шостаковича

Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!
Потому необычайно музыка слышна.
То ли пение блаженных, то ли простой вой
Наших душ несовершенных в битве роковой.

Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,
И бояться перестанем близкого конца.
Только музыка Вселенной будет нам опять
О загубленной и бренной жизни повторять.

Пейте жалостнее, флейты! Мучайтесь, смычки!
Подпоют ли нам о смерти слабые сверчки?
От тоски своей запечной, от немой любви,
От разлуки бесконечной в медленной крови.

Мы послушаем и всплачем, музыка-душа!
Ничего уже не значим, плачем не спеша.
На судьбу свою слепую издали глядим,
Утешаем боль тупую пением глухим.

1976

* * *

Ах, как много дураков!
Больше, чем растений,
Насекомых, облаков
И других явлений.

Пробираясь сквозь толпу,
Глянешь осторожно:
Не написано на лбу,
Но прочесть возможно.

1976

РЕМОНТ

Один-одинешенек в сломанном доме остался.
Распилена мебель, печален и грязен паркет,
Лоскут от обоев, как флаг на ветру, трепыхался,
И выжить старался оставленный кем-то букет.

Ах, этот букет! Семь гвоздик — по рублю за гвоздику.
С кровавыми шляпками — семь длинноногих гвоздей.
Один-одинешенек, мастер по нервному тику,
С досадою смотрит на этих незваных гостей.

Вот жизнь обломилась, как ветка, и хрустнула звонко,
Как выстрел, как косточка в пальце, как старый сухарь.
Свернулась по краю видавшая виды клеенка,
Из зеркала смотрит сквозь пыль незнакомый дикарь.

Один-одинешенек в кухню бредет,
наслаждаясь страданьем.
Он мнителен, грязен, запущен, печален, небрит.
С утра колет в печени. Борется горло с рыданьем.
Под чайником синее пламя бесшумно горит.

Испытывал прочность судьбы,
жил любимчиком Господа Бога,
Бросался друзьями, любимыми — и преуспел.
В душе, как в квартире запущенной — пусто, убого,
Разбитые стекла, со стенки осыпанный мел.

Но странно — чем глубже душа погружается в бездну,
Чем голос слабее и в теле острее печаль,
Тем чище один-одинешенек, ближе к законному месту,
Тем меньше ему своего одиночества жаль.

Подвинув диваны, шкафы, и содрав все обои,
Себя распилив, и разрушив, и выбросив вон,
Из прежней надежды он заново завтра построит
Простое жилище и выкрасит дверь на балкон.

Уже притаились в углу инструменты и лаки,
Рулоны обоев торжественно пахнут весной.
Один-одинешенек слушает тайные знаки,
Сгорая от зависти к кисточке волосяной.

1978

* * *

Писатель в ссылке добровольной
В чужой квартире бесконтрольной
Живет на первом этаже,
Романы пишет на обоях,
Детей не видит он обоих,
Покоя нет в его душе.

А за окном метель шальная,
Собака бегает больная,
Трамвай несется по струне.
Писатель ищет оправданья,
Живет, как в зале ожиданья.
Покоя нет в его стране.

Соединяя душу с телом,
Он занят безнадежным делом.
Нелеп его автопортрет!
Соединяя правду с ложью,
Надеется на помощь Божью,
А Божьей помощи все нет.

Ему бы помощь человечью,
Чтоб сладить с неспокойной речью,
Что в глубине его звучит.
Звонок молчит. Трамвай несется.
Никто за стенкой не скребется
И в дверь тихонько не стучит.

1979